<ок. 30 ноября 1927 г.>
Цветаева — Пастернаку
Родной Борис, а вот история соблазна. Он идёт издалека, родина его Москва моих 15 лет. Это была самая красивая из всех моих соучениц всех моих гимназий, красивая до тоски. Она была младше меня на класс, и я всегда любовалась ею в коридоре. За год ежедневных встреч естественно не сказала с ней ни слова. — 1917 г. Павлик Антокольский. Его друг: её брат. 1917 г. — 1918 г. Хождения/Дарение — мне — друга и меня — другу. Сперва неудачное— год прошёл — удачное слишком. В моём — когда-нибудь! — полном собрании сочинений прочтешь, лучше не скажу. Пока же: бездушие при всей видимости души. 1918-1919 г. Любовь. Обида. (Облака на экране.) 1925 г. Париж. 3 дня как приехала. Письмо на «Последние новости», пересланное мне. — «Марина! Вы меня, наверное, не помните. Я — та Вера Завадская когда-то училась с Вами в гимназии, Вы мне нравились, но я Вас боялась», etc. Отвечаю. Ещё. Ещё. Очень больна, лечится. Встреч за 2 года 9. Раз я у неё, в узенькой квартирке Порт де Пасси, на фоне мещанской мебели, в сжатости, с весёлой красивой матерью. 2 раза этим летом у неё в S.Y. в санатории. Беседы о литературе противоестественные над бездной тех писем. О том, о сем. 1927 г. Неожиданный стук в дверь. Я только что встала с постели и неделя как отрастаю (брилась 7 раз!). 1927 г. Месяц назад. Сон о том, о котором не думала ни разу с отъезда из России. Уверенность: нынче от неё письмо. 1 час дня. Стук в дверь. Дама. Я: «Саломея! Вот радость! Пройдемте, пожалуйста, в мою комнату. - А где Ваша комната?». Глухой низкий голос. Письмо! Мех, жаркие щеки, еле дышит, ибо с вокзала к нам в гору и ещё лестница, а у неё от двух лёгких один тончайший внизу полусерп. Всё съедено. Шахматы, гости, завтрак, улыбка Муру. Решаем вместе погулять. Но — сама наша прямая улица чуть-чуть подымается. Перевоплощаюсь, задыхаемся совместно. Назад, с тоской представляя лестницу (один этаж!). И еле войдя: «Теперь, можно, я лягу». Лежит на моём крохотном мышином диване красивая, молодая (32 лет не дашь ни за что — 22,23 года). Молчит. Смотрит. Хочу с работой на стул, останавливает головой, веками, собой. Сажусь. Волей всего, что в комнате, беру за руку. Волей руки в руке (одна в руке, другая на волосах) клонюсь, в мозгу «Мириады». И в полном сознании преступления творимого — в его очаг. В полном сознании.
Борис! 2 года любви к брату, 2 года любви ко мне её. О, как по-иному, чем иные, сопротивляется этот рот. И с каким стыдом поддался. Мой первый настоящий поцелуй. И, может быть, его желание. Борис, я целовала смерть. В одном будь внимателен: мысль о ней — о её, сейчас, стыде и блаженстве — мысль о себе, о моём сейчас преступлении — я ничего не ощутила, это был самый отвлечённый поцелуй из всех, чистый знак — чего? — сочувствия, жалости. Желание от лица жизни вознаградить за всё. Прото жизнь целовала смерть. Я была жизнь».
«Чрез лихолетие эпохи. М.И.Цветаева. Б.Л.Пастернак. Письма 1922-1936 годов»
#HomosexualAestheticism #МаринаЦветаева